документы
стихотворения
Бонни Паркер, на пистолете которой оказалось девять зарубок,
когда техасская полиция, в конце концов, уложила ее.

Теперь Бонни и Клайд – банда Бэрроу,
Я знаю, вы все уже прочитали,
Как они грабили и воровали,
И как тех, кто вопил,
Обязательно мертвыми или коченеющими находили.
В газетах о них написано слишком много вранья,
Они не так жестоки, как их малюют,
Они ненавидят все законы,
Стукачей, ищеек и крыс.
Люди относят их к числу хладнокровных убийц,
Говорят, что они бессердечны, что они – подлецы,
Но я могу сказать с гордостью,
Что я знала Клайда когда-то,
И он был честен, справедлив и чист.

 наверх


"Ангелы Ада", Хантер М. Томпсон

1) ...Мотоцикл, несомненно, является сексуальным символом. Он представляет собой именно то, что называется „фаллическим локомоторным символом“. Он – продолжение человеческого тела, сила, спрятанная между ног» ( Доктор Бернард Даймон, криминалист Калифорнийского университета, 1965 год).


2) ...Мотоциклист должен ездить так, словно все остальные, встречающиеся на дороге, собрались его убить. Некоторые действительно собираются это сделать. А некоторые, кто далек от мысли «замочить» мотоциклиста, все-таки представляют собой определенную опасность, потому что исправить их закоренелую привычку небрежно, как Бог на душу положит, водить автомобиль может лишь угроза наказания, либо законодательным путем, либо путем физического воздействия. И здесь дело вовсе не в мотоцикле, якобы угрожающему каждому человеку за рулем машины. Байк – абсолютно уязвим; его может спасти лишь маневренность; и любая угроза дорожного происшествия таит в себе возможный летальный исход – особенно на скоростной трассе, где невозможно упасть с байка, чтобы тебя тут же не переехали другие...

 наверх


про женщин и мужчин

– дуры не дуры, а без вас плохо. но, когда вы излишне наглеете, хочется вас наколбасить порой.

– а все потому, шо баб распустили. нельзя им было воли давать. мужик он и в африке мужик. он глава семьи, царь и бог. а дали бабам волю, они на шею и сели. теперь и бабы не бабы и мужики пидарасы.

 наверх


Расправив_Крылья (18:01:27 3/12/2007)

А я езжу в метро под вой зажатых старух и когда я стану зрелым и мудрым, научусь играть на саксофоне, я запишу: "Блюз зажатых старух")))

 наверх


"Ведьмак", Анджей Сапковский

1) – Благодарю за сердечные слова о поэтах и поэзии. И за лекцию о лучницах. Хорошее оружие лук. Знаете, что? Я думаю, именно в этом направлении будет развиваться военная наука. В будущих войнах биться будут на расстоянии. Изобретут такое оружие, что противники смогут запросто убивать друг друга, вообще не видя, кого убивают!


2) – Прогресс – навроде стада свиней. Так и надо на этот прогресс смотреть, так его и следует расценивать. Как стадо свиней, бродящих по гумну и двору. Факт существования стада приносит сельскому хозяйству выгоду. Есть рульки, есть солонина, есть холодец с хреном. Словом – польза! А посему нечего нос воротить потому, мол, что всюду насрано.

 наверх


"Гадкие лебеди", Аркадий и Борис Стругацкие

– Какой смысл говорить о будущем? – Возразил Павор. – О будущем не говорят, будущее делают. Вот рюмка коньяка. Она полная. Я сделаю её пустой. Вот так. Один умный человек сказал, что будущее нельзя предвидеть, но можно изобрести.

– Другой умный человек сказал, – заметил Виктор, – что будущего нет вообще, есть только настоящее.

– Я не люблю классической философии, – сказал Павор. – Эти люди ничего не умели и ничего не хотели. Им просто нравилось рассуждать, как Голему пить. Будущее – это тщательно обезвреженное настоящее.

– У меня всегда возникает странное ощущение, – сказал Голем, – когда при мне штатский человек рассуждает как военный.

– Военные вообще не рассуждают, – возразил Павор. – У военных только рефлексы и немного эмоций.

– У большинства штатских тоже, – сказал Виктор, ощупывая свой затылок.

– Сейчас ни у кого нет времени рассуждать, – сказал Павор, – ни у военных, ни у штатских. Сейчас надо успевать поворачиваться. Если тебя интересует будущее, изобретай его быстро, на ходу, в соответствии с рефлексами и эмоциями.

 наверх


"Футурологический конгресс", Станислав Лем

...На бетонную дорожку вылезали громадные, толстые крысы. Удивительно было, что передвигались они гуськом и на задних лапах. Я ущипнул себя – вроде не сон. Разбудив профессора Троттельрайнера, я указал ему на этот странный феномен; он тоже опешил. Крысы ходили парами, вовсе не обращая на нас внимания; во всяком случае, они не собирались лизать нас, что профессор счел благоприятным симптомом – воздух, скорее всего, был чист.

Мы осторожно сняли маски. Оба репортера справа от нас спали как убитые, крысы по-прежнему прохаживались на задних лапах. Мы с профессором расчихались – защекотало в носу. Сперва я решил, что это из-за канализационных запахов, и тут увидел первые корешки. Нагнулся – об ошибке не могло быть и речи. Я пускал корешки чуть пониже коленей, а выше зазеленел. Теперь и руки покрывались почками. Почки росли на глазах, набухали и распускались, белесые, правда, как и положено подвальной растительности; я чувствовал: еще немного – и я начну плодоносить. Хотел обратиться за разъяснениями к Троттельрайнеру, но пришлось повысить голос, так громко я шелестел. Спящие тоже походили на подстриженную живую изгородь, усыпанную цветами, лиловыми и пурпурными. Крысы пощипывали листочки, поглаживали усы лапками и росли. Еще немного, подумал я, и можно будет их оседлать; как дерево, я тосковал по солнцу. Откуда-то издалека доносились мерные сотрясения, что-то осыпалось, гудело, эхо прокатывалось по коридорам, я покраснел, потом зазолотился и, наконец, стал ронять листья. Что, уже осень, удивился я, так скоро?

Но тогда пора собираться в поход; я вырвал корни из почвы и на всякий случай прислушался. Так и есть – труба зовет! Крыса с поводьями и под седлом – экземпляр исключительный даже для породистого скакуна – повернула голову и посмотрела из-под скошенных ресниц печальным взглядом профессора Троттельрайнера. Мне стало как-то не по себе: если это профессор, похожий на крысу, седлать его не годится, но если это всего лишь крыса, похожая на профессора, стесняться нечего. А труба звала! Я прыгнул на спину скакуна и свалился в канал. Зловонная ванна отрезвила меня.

 наверх


"Чапаев и Пустота", Виктор Пелевин

...Уже много лет моя главная проблема – как избавиться от всех этих мыслей и чувств самому, оставив свой так называемый внутренний мир на какой-нибудь помойке. Но даже если допустить на миг, что он представляет какую-то ценность, хотя бы эстетическую, это ничего не меняет – все прекрасное, что может быть в человеке, недоступно другим, потому что по-настоящему оно недоступно даже тому, в ком оно есть.

 наверх

"Возвращение с прогулки", Федерико Гарсиа Лорка

Я в этом городе раздавлен небесами.
И здесь, на улицах с повадками змеи,
где ввысь растет кристаллом косный камень,
пусть отрастают волосы мои.

Немое дерево с культями чахлых веток,
ребенок, бледный белизной яйца,

лохмотья луж на башмаках, и этот
беззвучный вопль разбитого лица,

тоска, сжимающая душу обручами,
и мотылек в чернильнице моей...

И, сотню лиц сменивший за сто дней, –
я сам, раздавленный чужими небесами.

 наверх


Влад в гостях

...Сидит, смотрит на большой аквариум, в котором плавают маленькие-маленькие рыбки. Рыбки, обалдевающие от соотношения своих размеров и размеров аквариума, жмутся друг к другу, плавают тесной стайкой. Влад некоторое время наблюдает за их передвижениями, потом говорит восторженно: "Блин! Да они ж у тебя стрейфиться умеют!"

 наверх


из разговора..

– Тебя ударили – нужно вставать.

– Я встаю.

– Да, ты очень сильная. Как тебе это удается – неизвестно.

– Почему?

– Я, когда встаю – ненавижу. А ты же этого не делаешь.

– А я, когда встаю – люблю. В этом разница.

– Между мной и тобой?

– Между мужчинами и женщинами.

 наверх


"Возвращение со звёзд", Станислав Лем

...Я помнил его. Он приехал к нам со своим отцом, феноменальным математиком, который был ассистентом Геонидеса – создателя теории нашего полета. Ардер тогда показал ребенку наш большой испытательный зал, центрифугу – таким он и остался у меня в памяти: подвижный, словно искра, семилетний мальчонка, с черными отцовскими глазами; Ардер поднял его на руки, чтобы малыш мог вблизи рассмотреть гравикамеру, в которой сидел я.

Мы молчали. В этой встрече было что-то противоестественное. Сквозь темноту я вглядывался с какой-то ненасытной, болезненной жадностью в это невероятно старое лицо, и к горлу у меня подкатывался комок. Я пытался достать из кармана папиросу, но не мог ухватить ее, так дрожали руки.

– Что произошло с Ардером? – спросил он. Я рассказал.

– Вы не нашли ничего?

– Нет. Там не находят... понимаете.

– Я принял вас за него...

– Понимаю. Рост и вообще...

– Да. Сколько вам теперь лет? Биологических...

– Сорок.

– Я мог бы... – прошептал он. Я понял.

– Не жалейте, – твердо произнес я. – Не жалейте об этом. Не жалейте ни о чем, понимаете?

Он впервые перевел взгляд на меня.

– Почему?

– Потому что мне нечего тут делать, – ответил я. – Я никому не нужен. И мне... никто.

Он словно не слышал меня.

– Как вас зовут?

– Брегг. Эл Брегг.

 наверх


"Дзен и искусство ухода за мотоциклом", Роберт Пирсиг

Федр был систематик, но сказать, что он думал и действовал как машина, значило бы выказать полнейшее непонимание природы его мышления. Мысль его никоим образом не напоминала массивное и согласованное движение поршней, колёс и шестерёнок. Вместо этого на ум приходит образ лазерного луча; одной-единственной световой спицы столь чудовищной энергии и такой невообразимой концентрации, каких хватило бы на то, чтобы, достигнув Луны, вернуться отражённым обратно на Землю. Федр не тратил блеск своего ума на повсеместную иллюминацию. Он определял одну отдалённую конкретную цель, прицеливался и наносил удар – всё. Общее освещение цели, по которой он ударил, как видно, мой удел.

Обособленность Федра от других людей была прямо пропорциональна его интеллекту. Нет никаких указаний на то, что у него имелись близкие друзья. Если он куда-то ехал, то всегда в одиночестве. Даже в присутствии других он оставался недосягаем. Люди, чувствуя это, порой принимали отстранённость Федра за пренебрежение к ним и недолюбливали его, но их антипатия была ему безразлична.

Видимо, больше всех страдала его семья. По словам жены Федра, те, кто пытался преодолеть барьер его отчуждённости, словно упирались в пустоту. Моё личное впечатление таково, что семье отчаянно не хватало знаков тёплой привязанности, которой Федр не выказывал никогда.

Никто не знал его по-настоящему. Так, видимо, хотел он сам, и он этого добился. Одиночество и незаурядный ум – что здесь следствие, что причина, сказать невозможно, но только они всегда дополняли друг друга. Ужасающий в своей обособленности интеллект.

 наверх